Александр Виленович Брунько
Александр Брунько в городе довольно известная личность.
Что называется, широко известен в узких кругах. Книга его была издана в 1990
году «за счет средств автора». Насколько я знаю, никаких средств у Брунько
никогда не было, разве что в юности. Видимо, помог кто-то из друзей.
Брунько — Поэт с большой буквы. Слово «Поэт» в его устах звучит так же,
как звучало в устах Пушкина или Блока.
Местное телевидение как-то сняло о нем небольшой фильм — на удивление
бездарный, бледный и совершенно его недостойный. До знакомства с книгой Брунько, я и думал о его творчестве как о
чем-то графоманско-захолустном. Никаких похвал о его поэзии я ни от кого не
слышал. Мало ли посредственных поэтов, мнящих себя гениями?
Я думал так еще вот почему. Один мой друг,
любитель поэзии и сам поэт, одно время приятельствовал с
Брунько, но о стихах его отзывался с прохладцей. Однако признавал все-таки, что
«Бруня» стихоплет умелый и весьма эрудированный. Он даже как-то познакомил
меня с ним на улице, но мы не обменялись ни единым словом и быстро
распрощались.
От него я и узнал кое-что о поэте, впрочем, мало лестного. Отец Брунько был
большим начальником (кажется, в КГБ), а сынок — непутевым — поэтом. Ясно,
дети отвергают ценности отцов. Бруня читал диссидентов и слушал Галича,
записи песен которого были у него полностью. Разумеется, он прекрасно знал тех
поэтов, о которых «советский народ» не имел никакого представления или,
точнее, имел самое превратное. Ахматова, Цветаева, Гумилев, Мандельштам были прекрасно ему известны, и
кто еще лучше спросить его самого.
Брунько пьянствовал, попадал в психушку, сидел в тюрьме за нарушение
паспортного режима, в общем, делал все, чтобы соответствовать стереотипу
«настоящего поэта». Как я понимаю, делал не для того, чтобы
соответствовать, а потому, что таким и был.
Среди прочего мой информатор упомянул о том, что сам Брунько считает
себя Великим Русским Поэтом, лучшим из живущих. (В особенности это нас
позабавило потому, что Брунько — еврей.) Мы посмеялись, да и забыли о Брунько.
Однажды, мой друг Славик встретил Брунько на улице, и тот похвастался,
что у него вышла книга, которую он тут же Славику и презентовал с дарственной
надписью. Книга Славе не понравилась.
Прошло лет десять, и я случайно пролистал эту книгу. Помнится, мне
понравилось какое-то стихотворение, и я взял ее почитать.
В книге нет, на мой взгляд, ни одного
слабого стихотворения, и уж точно ничего "графоманского" или
"захолустного". Есть такие,
что мне не нравятся, не в моем вкусе. Я не литературный критик и не филолог и
даже не бог весть какой специалист в области поэзии, но если я вспоминаю стихи,
хочу их перечитать, наслаждаюсь ими и нахожу в них духовные и словесные
тонкости — мне этого достаточно. И таких стихов я нашел в книге Брунько
достаточно.
Я считаю, что хороших поэтов вообще мало, а таких, что нравятся мне, еще
меньше. И вот Брунько я причисляю именно к таким, выдающимся поэтам.
Думаю, что не один я такой чудак, и кто-нибудь его тоже оценит и полюбит.
Итак, я понял, что Брунько не так уж был не прав, считая себя Великим
Русским Поэтом. Для меня — он Поэт, Мастер.
Моего друга, кажется, удивило то, что мне понравилась поэзия Брунько. Он
согласился, что некоторые стихи производят неплохое впечатление, но «потому,
что ты не знаешь автора; это все техника и ни грамма чувства, Брунько
прожженный циник». Слава, ты не прав. Кто сам говорил и цитировал Пастернака
о мусоре из которого растут стихи «не ведая стыда». Поэт — всегда поэт, "он
стонет от боли и его стоны звучат дивной музыкой".
Кроме немногих избранных стихов, я привожу предисловие от автора к
сборнику "Поседевшая любовь". Из него видно, что А. Брунько отлично наловчился
скрывать свой цинизм, а так же писать просто и задушевно.
В дальнейшем я предполагаю увеличить
подборку, а некогда, может быть, опубликовать и всю книгу.
А. Кончеев
Стихи из книги
«Поседевшая любовь»
Ростов-на-Дону, 1990
ОТ АВТОРА
Многие стихотворения этой книги написаны в разных камерах знаменитой
Богатяновской тюрьмы, где автора "содержали под стражей" по обвинению
в тягчайшем преступлении — нарушении паспортного режима, или, как
говорили в старину, — отсутствия вида на жительство...
Здесь я хочу, нет — жажду воскликнуть: братия-поэты, возблагодарим
Всевышнего за то, что по его манию многомудрые наши законодатели
наконец-то признали уголовное преследование "за прописку" в нашей
великой, а — главное! — свободной стране — смешным и позорным абсурдом. Воспоем же "осанну" и за то, что теперь нас, бедных стихотворцев, не привлекут за "тунеядство"! Господи! Неужели настали времена, когда мы сможем получать наши Нобелевские премии без предварительных чистилищ, как то: судов, тюрем, лагерей, высылок и проч., и проч.? Неужели возлюбленные редакторы не станут больше нырять за лупой в стол, не будут с помощью означенного — всевидящего — приспособления выискивать в наших бессмертных опусах "упадничество", "антисоветчину" и тому подобную собачью чушь? Неужели?
…До ареста я жил в Танаисе, среди великой, неслыханной по красоте
осени, на первом этаже невиданной башни, построенной археологами,
музыкантами, художниками и просто энтузиастами — по образу и подобию древних сторожевых форпостов Танаиса. "БАШНЯ ПОЭТОВ" — так окрестил это немыслимое сооружение прекрасный поэт и певец Анвар Исмагилов, который занимал второй этаж. А рядом, на внезапном и крутом взгорье, рос огромный куст шиповника. Вот и запомнилось: тяжелая, нет — золотая сентябрьская синь — в темно-красных звездах, качающихся на колючих ветках…
Как-то, незадолго до моего ареста, одна из тамошних обитательниц-
"танаитянок", прервав безмятежную беседу, вдруг — шутки ради —
запела старую лагерную песню. От неожиданности сердце сжалось…
Это было, повторяю, накануне моего, столь же внезапного ареста.
И потом, уже в тюрьме, именно эта горестная песня, звучавшая постоянно
в устах заключенных, — буквально преследовала меня, конвоировала — изо
дня в день, из камеры в камеру, — муча, сводя с ума, добивая: "Так
здравствуй, поседевшая любовь моя!.." Так возникло, а точнее,
навязалось название книги. Да и большинство ее стихов ворвалось к
автору без всяких предварительных звонков и предупреждений, без
очереди и без доклада…
Я перечитываю их и думаю: о чем они? О чем эта книга, написанная в тюрьме? О тюрьме? О крушении самых-самых заповедных, самых кровных чувств и надежд? Об извечной нашей неправедности, слепоте и вероломстве?
Нет — все-таки — о Любви…
А. Б.
***
Дождь ли проявится в небе вечернем,
Ночь ли приластится
неизреченным —
Всё-то мне чудится дальнее эхо
Странного,
неразделенного смеха…
Все-то мне видится белая сцена:
Пьеса идет — актуальная очень,
Все в ней серьезно,
сверхважно,
сверхценно…
Но — что за дела?! — кто-то громко хохочет!
Ты глянь-ка: сидит возле самого края
Сцены —
Нетронутый мощным софитом —
Задницей крашенной пол протирая, —
Старый паяц
в колпаке знаменитом!
Сидит — и до колик, несносный, хохочет:
Речь ли герой произносит — хохочет,
Слезы ль утраты актрисочка точит —
Неугомонный —
"обратно"
хохочет!
Зной ли, пурга, чья-то совесть, карьера,
Гневное око, лазурные очи…
Буйно —
при темном безмолвстве партера -
Старый паяц, как безумный, хохочет!
Нет бы ему — да вскочить-покривляться,
Хохму какую — как надо — "приправить"…
…Всё-то торопятся, всё-то толпятся,
Всё-то стучат в мою пленную память…
Смерть ли, любовь… Зеленеют… Опали…
Грим ли смывая, парик ли напялив…
Все-то мне чудится дальнее эхо
Странного,
неразделенного смеха…
***
…Да что свершил я — подлого, облыжного,
Преступного? Скандального? —
Не возлюбил — как надо — ближнего?
Отбил любимую — у дальнего?
Прошу прощения — у ближнего,
Прошу прощения — у дальнего,
У ветра — прямо в грудь — булыжного,
У века моего кандального…
***
Памяти Лидии Руслановой
Мне хочется плакать — восторженно и благодарно —
Обняв эту песнь — как подушку — навзрыд и навек —
Веселую песнь:
с Сахалина, да — эх! — с Магадана —
Восторженно и благодарно
бежал человек —
Звериною узкой тропой, во степи, в темном лесе…
Обняв эту жизнь —
как решетку —
навзрыд и навек —
О господи!
Плакать от лагерных нашенских песен…
Россия!
Неужто ты вся —
из России побег?
***
Трудно дышать —
от табачной весны,
от тоски
Пыльные бури,
Бессильные бурые стены…
Смотрят — в чужой мастерской —
на меня холсты,
Будто мои — запыленные временем — тени.
Что за собранье —
В чужой мастерской —
Моих грёз и гробов?!
Что я отвечу?
Я сам им сродни —
позабывшим, предавшим…
Только одно
в этой дохлой обители —
Бог и Любовь:
Кошка, что греет котят животом отощавшим…
ЕЛАБУГА
Памяти Марины Цветаевой
Елабуга! Буга-буга…
На ней — постылая шуга,
Все та же стынь,
Все та же грязь —
Пластинка, что ли, засеклась? —
Елабуга-буга-буга —
Ни черт, ни признаков, ни мет…
Какие ж ТАМ нас ждут "благá" —
За ЭТОТ ад, за ЭТОТ бред?!
— За что, Господь?! —
Ни слов, ни сил —
Как спятивший Иов, кричу! —
Всех (и себя!) отпел-простил,
Тебя, Марина, —
Не прощу!
…Рябина, горькая, как страсть,
Мне светит тайно —
Сквозь снега…
Влюбленный лепет —
в стынь да в грязь —
Елáбуга!
…буга-буга…
***
Апрельским плачем изойду,
И станет беспощадно ясно:
Прекрасна жизнь — как на беду! —
Да, жизнь прекрасна,
Жизнь прекрасна…
Какое небо — во всю грудь!
И сколько боли! Сколько боли!
И снова под ногами — Путь,
И колокол гудит:
ДОКОЛЕ?
***
В дачном кресле ночью…
И. Бунин
Устал скорбеть — тащить поденный вздор
Своих смертей — смертей — смертей —
ДОКОЛЕ?!
Я в дачном кресле, и ночной восторг
Томит меня — густой, бездонный хор
Незримых, тайных колоколен…
Я здесь в сердцебиенье тишины,
В скрещенье соловьиных многоточий,
Под стражей ветра, крапивы да бузины,
И три березы — рядом — три струны —
Мне взглядывают в очи…
Я здесь… Постой — в какие времена
Все это было — было! — тишина,
Восторг и губы, жадные от жажды,
И колокольная тягучая волна…
Так значит — можно — можно дважды
Войти, вступить, ворваться — наяву —
Дорожкой лунной, струнным ладом -
В былую — эту! — золотую синеву?
…Я в дачном кресле: жив, живой, живу,
И ты — со мной, ты здесь, ты — рядом…
***
Бедной ночью
вдруг прильнет-почудится, —
Прикоснется, будто приневестится, —
Чья-то жизнь: скамья, гитара, улица,
Деревянная —
с обрыва —
лестница,
Даже двор — развешанные простыни,
Даже комната
и запах мебели…
Но зачем мне это все —
О господи! —
У меня в судьбе такого не было,
В списках опыта вовек не значилось,
Никогда не числилось в наличии.
Так зачем же мне —
чуждой речи вкрадчивость,
И молчанье на чужом наречии…
***
Не бойся отворить заветную калитку,
Не бойся сотворить запретную молитву —
Ты возвратился вновь в заглохший этот сад —
Вернулся, как письмо, пришедшее назад.
Остался позади твой путь: асфальт ли, шлак…
Ты отыскал свой флаг
средь скуки, лжи и благ?
Узрел Господень знак среди вранья и выгод
Среди кухонных благ — обрел покой и выход?
Ты осознал свой крах?
Так не страшись отныне —
Открыто прославлять запретные святыни! —
Вне скуки, болтовни, проклятий и наград —
Как этот древний сад,
Как этот древний сад…
***
Мне к прежнему покою не вернуться.
Начну лишь только —
И в стихи ворвутся:
Бессонница, стон ливня — песнь об жесть,
Больничная палата номер шесть,
Решетки, мрак, и проч., и проч., и проч.,
И напрочь двери. Ключ давно потерян.
Ну что ж — не выть же зверем!
Буду верен
Тебе, благословленный этот терем,
Тебе, Судьба!
И все сомненья — прочь!
Ведь сказано, что горе — не беда,
Что все на пользу, даже если плохо,
К тому же милосердная эпоха
Не отняла надежду — в строчку Блока
О том, что "мир прекрасен, как всегда…"
***
Кутят, чудачат и судачат,
Грустят, в копилку слезы прячут,
Бранятся, меряют аршины,
Сплетают на лице морщины,
И убывают полегоньку —
Бесстрастной вечности вдогонку.
Вкушай же блага неземные:
Вокруг тебя друзья, родные
Разложат траурные розы,
Прольют накопленные слезы,
И побредут за скорбной медью —
Как будто очередь
за смертью.
***
Все грехи мои, потемки — все прощала.
"Преврати меня в котенка" — превращала.
Рук в бессилье и безверье не сводила,
Мой будильник на бессмертье заводила,
Век семьи — за миг любови уступала…
С кем сейчас твои глаголы:
— ила, — ала?..
***
Пусть я псих и обыватель —
Дайте —
После скучных всех
Пыток, паток и проклятий —
Старый дворик в Закарпатье:
Тын, крапива и орех…
Где до слез смешна и мнима
Мина
важных дрязг, идей,
Где на старом пианино
Старый бренькает еврей,
Где не спешны разговоры —
Да! —
о снах, дождях внезапных,
Сладких шалостях ребят,
Где вокруг синеют горы,
Звезды — помните их запах? —
Явственно в ветвях рябят,
Где — вдали от злобных истин,
Сдобных башен, злых утех —
Расцветают мои листья,
Опадают мои листья…
Воскресают мои листья —
Тын, крапива да орех!
***
…А людям хотелось бы все сохранить —
и розы, и снег…
А. Герцен
А людям хотелось бы все сохранить —
И розы, и снег,
Пушистую звездочку накормить —
С бездомных небес,
Любви неприкаянной огранить —
Дыханье и смех,
Судьбу окаянную не корить —
За вкус и за вес…
Смотрите:
Рассвет, расцветая, трепещет в руках Темноты,
И что там у них — о заре — поцелуй или месть?
О, как бы хотелось
старинные наши
святые мечты
И Родину сохранить, и Свободу, и Честь!
И сердце — кувшин с драгоценным вином —
Не разбить, не пролить,
И весь наш — проклЯтый и прóклятый —
горестный век
Простить. Из торжественной смерти восстать.
Сохранить.
И розы.
И снег.
|