В.В. Набоков
Почему-то некоторые критики ценят Набокова-поэта крайне невысоко. Если Набоков средний поэт,
то кто же великий? Безусловно, XX век не беден поэтическими гениями, но Набокову принадлежит на Олимпе почетное место.СОДЕРЖАНИЕ
- На годовщину смерти Достоевского
- Садом шел Христос с учениками...
-
Меж кустов на солнечном песке,
-
вытканом павлиньими глазками,
-
песий труп лежал невдалеке.
- И резцы белели из под черной
-
складки, и зловонным торжеством
-
смерти — заглушен был ладан сладкий
-
теплых миртов, млеющих кругом.
- Труп гниющий, трескаясь раздулся,
-
полный слизких, слипшихся червей...
-
Иоанн, как дева, отвернулся,
-
сгорбленный поморщился Матвей.
- Говорил апостолу апостол:
-
«Злой был пес; и смерть его нага,
-
мерзостна...»
- Христос же молвил просто:
-
«Зубы у него как жемчуга...»
- (1921)
СМЕРТЬ
- Утихнет жизни рокот жадный,
-
и станет музыкою тишь,
-
гость босоногий, гость прохладный,
-
ты и за мною прилетишь.
- И душу из земного мрака
-
поднимешь, как письмо, на свет,
-
ища в ней водяного знака
-
сквозь тени суетные лет.
- И просияет то, что сонно
-
в себе я чую и таю,
-
знак нестираемый, исконный,
-
узор, придуманный в раю.
- О смерть моя! С землей уснувшей
-
разлука плавная светла:
-
полет страницы, соскользнувшей
-
при дуновенье со стола.
- (13 июня) 1924
- РАССТРЕЛ
- Бывают ночи: только лягу,
- в Россию поплывет кровать;
- и вот ведут меня к оврагу,
- ведут к оврагу убивать.
- Проснусь и в темноте со стула,
- где спички и часы лежат,
- в глаза, как пристальное дуло,
- глядит горящий циферблат.
- Закрыв руками грудь и шею, —
- вот-вот сейчас пальнет в меня! —
- я взгляда отвести не смею
- от круга тусклого огня.
- Оцепенелого сознанья
- коснется тиканье часов,
- благополучного изгнанья
- я снова чувствую покров.
- Но, сердце, как бы ты хотело,
- чтоб это вправду было так:
- Россия, звезды, ночь расстрела
- и весь в черёмухе овраг!
- Берлин, 1927
- КИНЕМАТОГРАФ
- Люблю я световые балаганы
- все безнадежнее и все нежней.
- Там сложные вскрываются обманы
- простым подслушиваньем у дверей.
- Там для распутства символ есть единый —
- бокал вина; а добродетель — шьет.
- Между чертами матери и сына
- острейший глаз там сходства не найдет.
- Там на руках, в автомобиль огромный
- не чуждый состраданья богатей
- усердно вносит барышень бездомных,
- в тигровый плед закутанных детей.
- Там письма спешно пишутся средь ночи:
- опасность… трепет… поперек листа
- рука бежит… И как разборчив почерк,
- какая писарская чистота!
- Вот спальня озаренная. Смотрите,
- как эта шаль упала на ковер.
- Не виден ослепительный юпитер,
- не слышен раздраженный режиссер;
- но ничего там жизнью не трепещет:
- пытливый гость не может угадать
- связь между вещью и владельцем вещи,
- житейского особую печать.
- О да! Прекрасны гонки, водопады,
- вращение зеркальной темноты,
- Но вымысел? Гармонии услада?
- Ума полет? О муза, где же ты?
- Утопит злого, доброго поженит,
- и снова, через веси и века,
- спешит роскошное воображенье
- самоуверенного пошляка.
- И вот — конец… Рояль незримый умер,
- темно и незначительно пожив.
- Очнулся мир, прохладою и шумом
- растаявшую выдумку сменив.
- И со своей подругою приказчик,
- встречая ветра влажного напор,
- держа ладонь над спичкою горящей,
- насмешливый выносит приговор.
- <10 ноября> 1928
- ТОЛСТОЙ
- Картина в хрестоматии: босой
- старик. Я поворачивал страницу;
- мое воображенье оставалось
- холодным. То ли дело — Пушкин: плащ,
- скала, морская пена… Слово «Пушкин»
- стихами обрастает, как плющом,
- и муза повторяет имена,
- вокруг него бряцающие: Дельвиг,
- Данзас, Дантес, — и сладостно-звучна
- Вся жизнь его — от Делии лицейской
- До выстрела в морозный день дуэли.
- К Толстому лучезарная легенда
- еще не прикоснулась. Жизнь его
- нас не волнует. Имена людей,
- с ним связанных, звучат еще не зрело:
- им время даст таинственную знатность;
- то время не пришло; назвав Черткова,
- я только б сузил горизонт стиха.
- И то сказать: должна людская память
- утратить связь вещественную с прошлым,
- чтобы создать из сплетни эпопею
- и в музыку молчанье претворить.
- А мы еще не можем отказаться
- от слишком лестной близости к нему
- во времени. Пожалуй, внуки наши
- завидовать нам будут неразумно.
- Коварная механика порой
- искусственно поддерживает память.
- Еще хранится в граммофонном диске
- звук голоса его: он вслух читает,
- однообразно, торопливо, глухо,
- и запинается на слове «Бог»,
- и повторяет: «Бог», и продолжает
- чуть хриплым говорком — как человек,
- что кашляет в соседнем отделенье,
- когда вагон ночной,
- бывало, остановится со вздохом.
- Есть, говорят, в архиве фильмов ветхих,
- теперь мигающих подслеповато,
- яснополянский движущийся снимок:
- старик невзрачный, роста небольшого,
- с растрепанною ветром бородой,
- проходит мимо скорыми шажками,
- сердясь на оператора. И мы
- довольны. Он нам близок и понятен.
- Мы у него бывали, с ним сидели.
- Совсем не страшен гений, говорящий
- о браке или крестьянских школах…
- И чувствуя в нем равного, с которым
- поспорить можно, и зовя его
- по имени и отчеству, с улыбкой
- почтительной, мы вместе обсуждаем,
- как смотрит он на то, на се… Шумят
- витии за вечерним самоваром;
- по чистой скатерти мелькают тени
- религий, философий, государств —
- отрада малых сих…
- Но есть одно,
- что мы никак вообразить не можем,
- хоть рыщем мы с блокнотами, подобно
- корреспондентам на пожаре, вкруг
- его души. До некой тайной дрожи,
- до главного добраться нам нельзя.
- Почти нечеловеческая тайна!
- Я говорю о тех ночах, когда
- Толстой творил; я говорю о чуде,
- об ураганах образов, летящих
- по черным небесам в час созиданья,
- в час воплощенья… Ведь живые люди
- родились в эти ночи… Так Господь
- избраннику передает свое
- старинное и благостное право
- творить миры и в созданную плоть
- вдыхать мгновенно дух неповторимый.
- И вот они живут; все в них живое —
- привычки, поговорки и повадка;
- их родина — такая вот Россия,
- какую носим мы в той глубине,
- где смутный сон примет невыразимых, —
- Россия запахов, оттенков, звуков,
- огромных облаков над сенокосом,
- Россия обольстительных болот,
- богатых дичью… Это все мы любим.
- Его созданья, тысячи людей,
- сквозь нашу жизнь просвечивают чудно,
- окрашивают даль воспоминаний —
- как будто впрямь мы жили с ними рядом.
- Среди толпы Каренину не раз
- по черным завиткам мы узнавали;
- мы с маленькой Щербацкой танцевали
- заветную мазурку на балу…
- Я чувствую как рифмой расцветаю,
- я предаюсь незримому крылу…
- Я знаю, смерть лишь некая граница;
- мне зрима смерть лишь в образе одном:
- последняя дописана страница,
- и свет погас над письменным столом.
- Еще виденье, отблеском продлившись,
- дрожит, и вдруг — немыслимый конец…
- И он ушел, разборчивый творец,
- на голоса прозрачные деливший
- гул бытия, ему понятный гул…
- Однажды он со станции случайной
- в неведомую сторону свернул,
- и дальше — ночь, безмолвие и тайна…
- <Не позднее 16 сентября 1928>
- ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
- В листве березовой, осиновой,
- В конце аллеи у мостка,
- вдруг падал свет от платья синего,
- от василькового венка.
- Твой образ легкий и блистающий
- как на ладони я держу
- и бабочкой неулетающей
- благоговейно дорожу.
- И много лет прошло и счастливо
- я прожил без тебя, а все ж
- порой я думаю опасливо:
- жива ли ты, и где живешь?
- Но если встретиться нежданная
- судьба заставила бы нас,
- меня бы, как уродство странное,
- твой образ нынешний потряс.
- Обиды нет неизъяснимее:
- ты чуждой жизнью обросла.
- Ни платья синего, ни имени
- ты для меня не сберегла.
- И все давным-давно просрочено,
- и я молюсь, и ты молись,
- чтоб на утоптанной обочине
- мы в тусклый вечер не сошлись.
- <11—12 февраля> 1930
- ЛИЛИТ
- Я умер. Яворы и ставни
- горячий теребил Эол
- вдоль пыльной улицы.
- Я шел,
- и фавны шли, и в каждом фавне
- я мнил, что Пана узнаю:
- «Добро, я, кажется, в раю».
- От солнца заслонясь, сверкая
- подмышкой рыжею, в дверях
- вдруг встала девочка нагая
- с речною лилией в кудрях,
- стройна, как женщина, и нежно
- цвели сосцы — и вспомнил я
- весну земного бытия,
- когда из-за ольхи прибрежной
|