Я не так давно узнал философа Льва Шестова. Философ это
выдающийся. Пишет достаточно легко и понятно. Обладает
гигантской эрудицией (по крайней мере такое складывается
впечатление), а главное, просто на удивление самобытен и
проницателен. Меня он заинтересовал в основном тем, что
зачастую высказывает идеи и суждения вплотную подходящие к
моей идее Великого Делания.
Нельзя не признать, что Шестов явление удивительное и
уникальное в философии. Я здесь в немногих словах не могу
раскрыть этот тезис, но я подумываю написать статью с обзором
его философии. Показать, как она открылась мне.
С именем Шестова у меня связана удивительная и забавная
история. Я лет 10—12 назад прочел его книгу
«Апофеоз беспочвенности». Я забыл ее содержание,
запомнил только, что автор талантлив и тонок. И вот, недавно
один мой философский приятель прислал мне письмо с отрывком из
этой книги. Отрывок этот весьма напоминает некоторые мои
рассуждения. Выходит Шестов оказал на меня влияние, а я и
понятия не имел. Ниже я приведу эту цитату, а статью напишу
или не напишу, как получится.
«"Nous sommes les apprentis, la
douleur est notre maitre"(Мы ученики, боль наш наставник
(фр.)), — говорил Мюссе. Каждый может, даже не
заглядывая в книги, привести на эту тему сколько угодно цитат
из всевозможных авторов и сослаться не только на философов,
которым в данном случае не очень-то доверяют ввиду того, что
их принято считать бессердечными и холодными людьми, но и на
поэтов, отличающихся мягкостью характера, даже
сентиментальностью. Несомненно, можно указать много случаев,
когда страдания и лишения шли на пользу человеку. Правда, и
обратно, можно указать немало и таких случаев, когда, сколько
ни ищи, никакой пользы от страданий и лишений не найдешь. И
как раз все такие случаи, когда были глубокие, серьезные,
обидные, бесконечно обидные страдания. Вот, например,
чеховские мужчины и женщины — большей частью, по-видимому,
списанные с натуры, по крайней мере, до того
напоминающие действительность, что кажутся живыми. Дядя Ваня,
50-летний старик, не своим голосом кричит на всю сцену, на
весь мир: "Пропала жизнь, пропала жизнь" и бессмысленно
стреляет в ничем неповинного профессора. Или герой "Скучной
истории". Был спокоен и счастлив человек, 30 лет подряд
занимался важным и значительным делом, и вдруг незаметно
подкралась к нему страшная и отвратительная болезнь, но не
убила его сразу, а только открыла пред ним свою всепоглощающую
пасть. Зачем, для чего это? А чеховские девушки и женщины! Их
много, и все они большей частью молоды, невинны, обаятельны. И
всегда, на каждом шагу подстерегает их бессмысленное, грубое,
безобразное горе, подрезывающее в самом начале даже скромные
надежды. Они горько плачут, рыдают — но судьба их не
щадит. Чем объяснить эти ужасы! Чехов молчит и не объясняет. И
сам не плачет: у него уже давно нет слез — да взрослому
человеку стыдно плакать. Нужно или, стиснув зубы, молчать, или
— объяснять. Вот за дело объяснения и берется метафизика.
Там, где обыкновенный здравый смысл останавливается,
метафизика считает себя вправе сделать еще один шаг. "Мы
видели, — говорит она, — много случаев, когда
страдания, с первого взгляда казавшиеся нелепыми и ненужными,
потом оказывались имеющими глубокий смысл. Может быть, и те,
которые мы не умеем объяснить, все-таки имеют свое объяснение.
"Пропала жизнь", — говорит дядя Ваня. "Пропала жизнь",
— вторят за ним бесчисленные голоса невинно гибнущих
молодых девушек — но, может быть, ничего не пропало.
Самый ужас, испытываемый гибнущим, говорит за то, что гибель
только кажущаяся. Что она только начало великих событий. Чем
меньше успел человек испытать, чем больше у него осталось
неудовлетворенных страстей и желаний, тем больше оснований
думать, что его существо не может бесследно уничтожиться и,
так или иначе, проявит себя во вселенной. Добровольный
аскетизм и подвижничество, явления очень распространенные в
мире, служат ключом к объяснению загадки. Человека никто не
принуждает, он сам возлагает на себя обеты страданий и
воздержания. Непонятный инстинкт — но инстинкт,
т. е. нечто коренящееся в глубочайших и неведомейших
тайниках нашей природы, подсказывает ему страшное для
человеческого разума решение: откажись от жизни, сохрани себя.
Большинство людей не слышит этого голоса или, если и слышит,
не повинуется ему. И природа, не рассчитывающая на нашу
чуткость, прибегает к насилию. Она показывает людям в
молодости рай, будит в них безумные надежды и желания — и
затем в тот момент, когда мы ждем исполнения ее обещаний,
безжалостно обнажает пред нами всю призрачность наших
ожиданий. Каждая почти жизнь может быть резюмирована в
нескольких словах: человеку показали небо — и бросили его
в грязь. Все мы аскеты — одни по воле, другие —
поневоле. Здесь на земле в людях только пробуждаются мечты и
надежды, исполняются же они не здесь. И тот, кто больше всех
вынес лишений и страданий, проснется наиболее живым и
разбуженным". Такие речи нашептывает нам метафизика. И мы
прислушиваемся к ним, нередко повторяем их, опуская
ослабляющие впечатление "быть может". Иногда мы им верим и
выковываем себе из них философское мировоззрение. И даже
утверждаем, что если бы у нас была власть, мы бы ничего, ровно
ничего не изменили в этом мире... А все-таки, если бы каким-
нибудь чудом эта власть попала в наши руки, с каким бы
наслаждением послали бы мы к черту все возвышенные
миросозерцания, метафизику и идеи и просто-напросто без
дальнейших размышлений устранили бы с земли все страдания, все
безобразие, все неудачи, которым мы приписываем такое огромное
воспитательное значение. (Раз так, то я и решил послать, вне
зависимости от того, есть у меня власть или нет. И вот тут-то
я и обнаружил, что и власть такая есть. Шестов в конце жизни
тоже утверждал, что такая власть есть, но разъяснения его для
меня неудовлетворительны. Кончеев.) Надоело, ох, как надоело
нам учиться! Но — ничего не поделаешь. А потому, faute de
mieux (За неимением лучшего (лат.)), будем по-прежнему
выдумывать системы. Но условимся не сердиться на тех, которые
не хотят знать наших систем. Ведь, по справедливости, они
имеют полное право на это».)