А. С. КОНЧЕЕВ
Смерть Мандельштама
Мандельштам умер в лагере. Ходит несколько легенд, но фактов нет.
Известно, что Мандельштам был болен физически и психически. Его не
надо было истязать следователям НКВД, я думаю, его совсем и не истязали.
После первого ареста он вышел уже явно полупомешанным и
смертельно запуганным. Он даже пытался написать панегирик своему
палачу — Сталину1.
Лучше мог бы сочинить любой пятиклассник того времени
2.
Собственно те стихи о Сталине, за которые он пострадал, тоже
далеко не шедевр. На удивление глупые. «Сверкают его голенища», что-то
про пальцы, которые сравниваются с сосисками3, «усищи», и т. п.
Мандельштам сочинял стихи весьма своеобразно, так что эти
злосчастные наполненные ненавистью строки, видимо, вылились из него
совершенно спонтанно. Обычно у него появлялось только несколько слов
будущего стиха, общая мелодия и, вероятно, приблизительный смысл.
Дальше появлялось все недостающее и удивительно удачно находило свои
места.
Свои шедевры из сборника «Камень» он создал в благословенное
первое десятилетие XX века, ну и в самом начале второго. Пожилой
Мандельштам зрелище печальное. Какие-то потуги вписаться в «советскую
действительность», арест, безденежье (добрые люди, старые друзья, не
давали умереть с голоду) и полная неустроенность бытовой жизни.
Последнее, впрочем, было не вина системы, а выражение богемной
идеологии того, а отчасти и нашего, времени. Таких "советских"
интеллигентов как он и его жена у нас всегда было предостаточно.
Немытая посуда, непонятно какая еда, бесконечное курение и болтовня на
высокие и не очень темы. Разница только в том, что Мандельштам —
великий поэт, редкостный гений.
Мандельштам не ошибся в своем гениальном поэтическом прозрении.
Ему действительно бросился на плечи век-волкодав и не убил его, т. к. этот
говеный век может убить человека, но не может убить поэта.
Говорят, что незадолго перед смертью, он дошел до такого одичания и
оголодания, что доедал объедки, которые вылавливал на тюремной помойке.
Легенда, конечно. Да, и какие объедки на тюремной помойке в те времена? Впрочем,
если бы я и сам это увидел, это ничуть не повлияло бы на мое понимание и
восприятие этой уникальной личности.
Сломленный злосчастной судьбой, с больной психикой и нервами,
гений его мог быть для него только, наверное, смертельным грузом. Гений —
удивительный, тончайший и изящнейший поэт — попадает в советскую
тюрьму, да еще в конце 30-х годов. Он должен умереть.
У него было слабое здоровье, хрупкая конституция, ранимая психика.
В ссылке, в Воронеже, да и еще в каких-то других местах, это несчастный,
страдающий, не видящий никакого исхода из своей безотрадной ситуации
человек. У него любящая и любимая жена. Судьба, любящая повторения и
пародии, наградила его, как и еще некоторых русских гениев, преданной
половиной — ангелом, посланным, наверное, из высших сфер, но
оказавшимся бессильным спасти своего подопечного. Он умер. Где, когда?
Есть гипотезы, документы, которым трудно верить. Для окружавших его в
его последние дни, это был не гениальный поэт, а тщедушный, никчемный,
еврей-интеллигентишка, больной и полусумасшедший, а может и полностью
сумасшедший. Последнее мне кажется даже более правдоподобным.
Я как-то не горюю по поводу его столь страшной судьбы. Плоть
сгинула, и бог с ней. Я знаю, что всегда для меня будут сверкать голубые
песцы в своей первозданной красе, льющиеся из великой и
многострадальной души бессмертного поэта.
На фотографиях Мандельштам иногда мне кажется похожим на
верблюда.
Почему-то от этих строк Арсения Тарковского у меня возникает образ
Мандельштама. Может, он его и имел в виду, когда писал это
стихотворение? «Печаль и величье». Отлично сказано: коротко и
удивительно точно.
1998-2002
Через несколько лет после написания этого наброска о Мандельштаме,
я наткнулся на мнение Набокова о нем и его судьбе. Вот оно.
Набоков о Мандельштаме
(Из интервью для нью-йоркской телепрограммы «TELEVISION 13»,
1965 г. [Американский период СС, Санкт-Петербург, 1997, т. 3, с. 559])
Советская литература… Что ж, в первые годы после большевистской
революции, в двадцатые, в начале тридцатых, среди гнусных общих мест
советской пропаганды еще различался угасающий голос прежней культуры.
Примитивный и банальный умственный склад политики принуждения —
собственно, любой политики — способен породить только примитивное и
банальное искусство. Это особенно верно в отношении так называемого
«социалистического реализма» и «пролетарской» литературы, опекаемой
советским полицейским государством. Его воинствующие болваны
постепенно истребили по-настоящему талантливых авторов, особую,
наделенную хрупким даром разновидность человека. Возможно, одним из
самых печальных случаев был случай Осипа Мандельштама —
восхитительного поэта, лучшего поэта из пытавшихся выжить в России при
Советах, — эта скотская и тупая власть подвергла его гонениям и в конце
концов загубила в одном из далеких концентрационных лагерей. Стихи,
которые он героически продолжал писать, пока безумие не затмило его
ясный дар, — это изумительные образчики того, на что способен
человеческий разум в его глубочайших и высших проявлениях. Чтение их
усиливает здоровое презрение к советской дикости. Тиранам и палачем
никогда не удастся скрыть за космической акробатикой свою комическую
спотыкливость. Презрительный смех дело хорошее, но его не хватает, чтобы
снять с души камень. И когда я читаю стихи Мандельштама, написанные
при мерзостном правлении этих скотов, я испытываю подобие
беспомощного стыда за то, что я волен жить, думать, писать и говорить в
свободной части мира… Вот те единственные минуты, в которые свобода
становится горькой.
КОММЕНТАРИИ
1. Вот эти стихи, которые оказались сейчас у меня, благодаря
любезности Траута Килгора Куртовича. За что ему и спасибо.
Если б меня наши враги взяли
И перестали со мной говорить люди,
Если б лишили меня всего в мире:
Права дышать и открывать двери
И утверждать, что бытие будет
И что народ, как судия, судит, —
Если б меня смели держать зверем,
Пищу мою на пол кидать стали б, —
Я не смолчу, не заглушу боли,
Но начерчу то, что чертить волен,
И, раскачав колокол стен голый
И разбудив вражеской тьмы угол,
Я запрягу десять волов в голос
И поведу руку во тьме плугом —
И в глубине сторожевой ночи
Чернорабочей вспыхнут земле очи,
И — в легион братских очей сжатый —
Я упаду тяжестью всей жатвы,
Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы —
И налетит пламенных лет стая,
Прошелестит спелой грозой Ленин,
И на земле, что избежит тленья,
Будет будить разум и жизнь Сталин.
2.
Я написал это искренне, по первому, исполненному скорби и сострадания,
впечатлению, но на самом деле даже и в этих,
как бы конъюнктурных стихах, виден гений.
3. Здесь ошибка. Дмитрий Руж указал мне, что у Мандельштама в
стихе никаких «сосисок» нет (Не знаю, может быть, у нас разные
«редакции» стиха, но я не нашел никаких сосисок.), и привел
четверостишие, которое,
видимо и вызвало у меня ассоциацию с сосисками. Я ему, конечно,
благодарен, но исправлять не стал, как написалось, так написалось.
Вот это четверостишие:
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
|